и старая вдова ходит к могильному камню
каждый день — но я лишь сижу и горюю.

марк писан черным по белому, марк белыми нитками сшитый весь, стоит перед ним, сжав ладони в кулаки и улыбку натянув фальшивую насквозь, пропитанную сахаром, как корж в дорогих десертах — но мэр, мэр улыбается искренне.

марк так читается легко, как книги его, и все буквы его понятны, и каждый жест более предсказуем, чем предыдущий; и все же смотреть на него почти приятно. как на котенка, ластящегося к рукам, и неважно, что за еду. мэр смотрит снисходительно, покровительственно, глаза опуская немного ниже мальчишеских острых скул — марк младше и ростом ниже, у него густые волосы и полный недобрых искр взгляд, и чем дольше мужчина вглядывается, тем легче различимы очертания его собственной молодости в этой глупой, горячей голове.

мэр бы марку сопереживал изо всех сил — изображал бы сопереживание, — но и в том не видит смысла: писателю явно не до материнских похорон. мужчина отлично помнит биографию этого голодного котенка, помнит, с каких низов он выкарабкивался, помнит, как отзывались об их отношениях с матерью друзья и соседи, опрошенные его людьми невзначай, и верить в чистые-чистые глаза и речи о семейном благополучии было бы глупо, имея такие знания; мэр потому и улыбается. его эта ситуация забавляет — марка по рукам и ногам сковывают обязательства и необходимости, от которых он бежал из города.

таков горгород, знаешь ли — ты можешь уехать отсюда, но он въедается под кожу и золотом плавленым горит в венах, ты можешь оказаться за его границами, но его из себя не вытравишь, как ни старайся.

таков горгород, и марк — сын его родной, вскормленный темными улицами и неоновыми плато, биллбордами, высотками и закоулками, молоком, льющимся по улице из разбитой склянки в авоське старушки, ползущей домой с магазина, и гором, сладким-сладким, томным, как сахарная вата, всегда немножечко искрящим задние стенки горла.

мэру ли не знать, каков горгород на самом деле. мэр ли не признает в глазах напротив, играющих роль примерного сына, само воплощение южных спальных районов. не мэру ли смеяться в ответ, когда мальчишка карикатурно брови приподнимает в жалобном взгляде и высокопарными речами пытается выдолбить себе в катакомбах дорогу домой.

сядь. мужчина рукой указывает на стул за гигантским столом, пустующим почти, но часть его накрыта для небольшого обеда — мэр любит называть это вторым завтраком. он тянет время, как резинку жевательную, как струну натягивает на инструмент; движется плавно, медленно, будто он заведомо выше этого — и этого дурацкого разговора, и наивного мальчишеского вранья. быть писателем, наверное, непросто — но высокомерие марка, решившего, что этого хватит, чтобы обмануть мэра, его почти обижает. угощайся. морепродукты совсем свежие, еще вчера эти креветки плавали в море.

мужчине нравится, что марк нетерпеливо запихивает руки в карманы, прокашливается, нервно постукивает по полу ногой. нравится, что марку от него что-то нужно, и он не может позволить себе просто отказаться. нравится, что он вроде как просто предлагает — но на деле почти приказывает.

брось эти глупости, марк, мэр смеется, жестом подзывает прислугу и указывает на пустые бокалы. их почти мгновенно наполняют вином, и мужчина делает глоток по инерции — наверное, он слишком пристрастился к алкоголю, но в горгороде у всех свои зависимости, и его — не самая страшная из них. мы оба знаем, что ты не был самым примерным сыном на свете. и мы не хороним людей в братских могилах. пару лет назад для мертвых беспризорников построили замечательный крематорий.

мэр сверкает глазами и упирается взглядом острым прямо под кадык писателя. как будто он забыл, что себе позволял этот наглец, пока жил за границей. как будто теперь ему можно просто переступить городские стены и вернуться в место, которое он хаял так долго и беспощадно.

меня не интересует это, впрочем. мужчина отставляет полупустой бокал и закидывает в рот канапе с широкой белой тарелки, отделанной позолотой по краям. мне больше интересно другое — что ты готов сделать, чтобы вернуться в горгород, марк?

мэр улыбается — ему откровенно доставляет удовольствие вся эта клоунада, он таких цирковых представлений главный любитель и почти что основоположник, и нечего греха таить: марк — одна из самых удивительных игрушек, что могла попасть ему в руки. это забавно — за бугром был такой революционер, смелый был, голову держал гордо и памфлет за памфлетом строчил о том, как в горгороде дела обстоят, и все из-за власти. мэр улыбается — ему всегда нравилось смотреть на то, как легко чужие убеждения гнутся о то, что они так ненавидят: о власть. о силу, с которой мэр может просто рукой подать, а человеку снесут голову и повесят на потешный столб; о слово, одно только слово, брошенное мэром, означающее конец их геройствованиям; о горгород, который они так хают за рубежом, но почему-то всегда рвутся обратно.

не улыбаться не получается, и то, что писателя эта улыбка коробит, только сильнее раззадоривает. его так называемая революция — не больше, чем слова, и будь мэр чуточку менее воспитанным человеком, сказал бы мальчишке обязательно, что пиздеть-то — не мешки ворочать, но вместо этого придется промолчать — да и негоже человеку его статуса спорить с какими-то писателями о том, как ему городом управлять.

за бугром легко о таких вещах рассуждать — мэру нравится, когда таким, как марк, приходится поступаться этим максимализмом ради каких-то других целей. нравится, что никакая критика на самом деле не выдерживает простой истины, а истина в вине, которое он получает со своих богатейших виноградников, и в том, что все в этом городе держится на самом деле только на нем.

мэр улыбается, глядя на то, как марк изо всех сил старается при себе удержать свое достоинство — все равно не садится, когда мужчина ему кивает на стул, и, судя по закатившимся глазам, явно думает что-то плохое о его креветках. это смешит, и мэр смеется, свободный, расслабленный, откидывается на спинку стула и закидывает ногу на ногу — элегантно, но так, чтобы не расхлябать свое положение в комнате; так, чтобы марк понимал, перед кем стоит, пускай и смотрит на него сверху вниз. сесть парнишке все же приходится, но он оглядывает уставшим взглядом вино и не прикасается к нему. мэр ведет плечом.

либо ничего, кроме правды, марк. улыбка с его лица сходит медленно, постепенно, не слишком резко, чтобы писатель не решил, что зацепил нерв — потому что не зацепил; мысли о матери алисы мужчина держит под контролем, таким неусыпным и жестким, что никакие случайно брошенные фразы не цепляют его крючками и не дерут из него костей. это почти обидно, что ты правда пытался сыграть со мной в эти глупые игрушки. мне казалось, ты умнее этого. или это отчаяние?

мэр не смотрит на марка — закидывает снова канапе в рот, потому что на самом деле жуть как голоден после деловых встреч и подписаний целой кучи контрактов с целой кучей инвесторов и управленцев, и пьет, потому что день был тяжелый, и он очень устал. краем глаза замечает, что марк тоже как будто бы расслабляется — откидывается на стуле так же, как он, и блефует изо всех сил. на это почти хочется купиться, но мужчина отводит взгляд и машет рукой прислуге, чтобы их оставили в кабинете одних.

хм.. правда? мужчина усмехается и обращает взгляд на марка наконец, вытирая пальцы о шелковую салфетку на столе. интересно-интересно. ты хочешь сказать, что я должен поверить в то, что после всей твоей писанины за границей ты вдруг, вернувшись в город, станешь писать о птичках и женщинах? это не очень похоже на правду, марк.

мужчина наклоняется к нему поближе, и в глазах его мелькает что-то звериное, хищное и очень недоброе.

тебе придется доказать мне, что ты правда на это готов. иначе это все пустой звук, и тогда я буду дураком, если пригрею тебя на груди. ты понимаешь, о чем я? мэр щурится. для начала, мне нужно от тебя что-то очень ценное, так скажем, в залог. адрес какого-нибудь очень близкого человека, например. сам понимаешь, ради мер предосторожности. чтобы у меня был рычаг давления, если ты выйдешь из-под контроля. твой литературный агент подойдет. вы с ней, кажется, были довольно близки до твоего отъезда. и у нее, помнится, муж и сын.

мэр снова улыбается, но в этой улыбке нет прежней расслабленности. он серьезен теперь от и до — это его город, его улицы и его люди, и он должен защитить их от помутнений рассудка, которые легко вызвать подобными революционными глупостями.

я жду. ты ведь примерный мальчик, ты не станешь мутить воду и сделаешь, как я скажу?