эндрю внутрь себя глядит с опаской, щурясь немного, словно на солнце смотрит без очков; внутри него поднимается лава из вулканических жерл, внутри него горят и пульсируют вены, внутри него кипяток, взрывающийся пузырями воздуха жарким паром наружу. эндрю боится смотреть — не признается, но боится; чем глубже заглядывает, тем темнее, страшнее и тяжелее на висках, чем больше смотрит, тем выше скачет давление.

эндрю кажется, что глаза вот-вот вытекут из глазниц, кажется, что чьи-то пальцы давят на них изнутри. кажется, что его собственное сердце разгонится однажды до сверхскоростей и взорвется у него в груди сверхновой.

самое в этом ужасное, что эндрю помнит этот страх.

его тошнит.

эндрю боится смотреть внутрь, но смотреть наружу еще хуже. кругом все смеются, улыбаются, жмут друг другу руки и смотрят фильмы в их комнате по вечерам, едят пиццу с ананасами, что-то обсуждают, ходят на тренировки; эндрю чувствует себя гвоздем, торчащим из доски, и нет-нет, да кто-нибудь обязательно на него наступит.

он сидит на верхней кровати, в углу, съежившись и рыча, как раненое животное, на любого, кто произносит его имя. кругом все смеются и улыбаются, хлопают друг друга по плечу, готовятся к предстоящим играм, и только он один — паршивая черная овца. эндрю подтягивает к груди ноги и повыше натягивает повязки на локти, не снимая их теперь даже в душе: следы собственной слабости, белые рубцы от лилий-лезвий, тянущиеся поперек бледной кожи рук, противны ему до безумства — и до жутковатых мыслей о том, что будь они красными, они нравились бы ему больше.

его тошнит, и от себя, и от всех остальных; но больше всего — от того, как счастливы все вокруг чему-то и как ему хочется вырезать своими ножами каждую из этих улыбок с лиц лисов, одну за другой. останавливает только сила воли — последний внутренний рубикон, над которым эндрю уже, кажется, занес ногу — вот-вот перейдет.

эндрю все равно, вплавь или вброд, по дну или по воде, как ебаный иисус, он смотрит вдаль и вместо солнца видит черный диск, он смотрит на себя и вместо лица видит кислотные следы от давно пролитых слез; он смотрит в зеркало и видит мальчишку, которым он когда-то был, неспособного защитить себя, ни на что не годного, напуганного и потерянного.

в первую очередь он разодрал бы в клочья ножом свое собственное лицо, в лоскуты бы изрезал кожу, превратил бы в кровавое месиво — лишь бы никогда больше не видеть этого маленького урода.

эндрю внутрь себя глядит с опаской и начинает замечать, как опасаются его лисы. больше, чем раньше. мэтт держится в стороне и тянет дэн за рукав, когда миньярд появляется в кафетерии \ улыбка ники, рассказывающего наверное какую-то очередную историю об эрике и их счастливой поездке на какой-нибудь ебаный октоберфест for all he knows, тускнеет и натягивается, будто прищепками приколотая к бельевой веревке \ эллисон морщится и отходит, как от прокаженного, и эндрю почти уважает ее в эти моменты — она, по крайней мере, честнее остальных.

ему снятся жуткие сны. самые буквальные — о гостиной дома спиров, углу дивана, улыбке приемной матери, треплющей его по густым светлым волосам и обещающей вернуться поскорее, о зверином оскале и татуировках на руках, сжимающих его горло и давящих на плечи, опускающих вниз к черным спортивным штанам с белыми шнурами резинки. метафоричнее — о вытекающих из глазниц глазных яблоках, о крысах, поедающих его руки, об ожившем драконе с груди дрейка, испепеляющем ебаный пальметто и все его окрестности. все до единого места, в которых, он думает, он в безопасности.

эндрю помнит этот страх — он боится не дрейка даже, хотя и его тоже, но и не рук его, ни губ, мерзко касающихся кожи, ни тяжелого дыхания в спину и веса его на своей спине; он боится потерять единственное, что удерживает его от безумия, — безопасность.

его тошнит от одной только мысли о том, что раз до него добрался хиггинс, никакой _безопасности_ больше нет — и может, никогда не было.

чем глубже он смотрит, тем страшнее, темнее, тяжелее стучит в висках колокол, звонящий по нему, чем большим грузом на грудную клетку ложится жуткое ощущение предстоящей катастрофы, тем больнее просыпаться утром и засыпать вечером. эндрю зажимает один нож в ладони прежде, чем закрыть глаза в кровати. просыпается всегда без него.

эндрю часто ловит взгляд кевина на себе. обычно ничего не выражающий, последнюю неделю он приобрел странный оттенок беспокойства, и эндрю не слишком удивился бы, если бы узнал, что кевин забирает нож из его руки, чтобы он не поранился, ворочаясь в очередном кошмаре; не удивился бы, но дал бы по морде, и поэтому дэй молчит — смотрит, пялится многозначительно, но не произносит и слова.

последние жалкие крупицы чувства дома и хоть какой-то защиты от стен вокруг улетучиваются по щелчку, когда лисы и ваймак узнают о звонке хиггинса. эндрю закатывает глаза: им достаточно слова «полиция» в одном предложении с ним, чтобы предположить, что это он что-то сделал не так. миньярда это не удивляет, смешит даже, и он смеется почти истерически, ничего не отвечая на обвинения — в конце концов, он того и добивался, глупо и жалко теперь ждать, что кто-то подумает о нем иначе; взгляд кевина становится тяжелее, эндрю тошнит все сильнее с каждым новым днем, и однажды целое утро он проводит у толчка в ванной на этаже — утро после слишком красочного сна. на языке после третьей чистки зубов остается горький привкус спермы.

[indent] отъебись от меня, уолкер.

эндрю сбрасывает с плеча нежную руку рене, сбрасывает резким и явно для нее болезненным движением.

лисы глядят обеспокоенно, сидя на диванах в общей гостиной общежития. за окном льет дождь, такой, что по ушам колотит больно, и в непонимающих взглядах миньярд глядит на свое собственное отражение — а видит бешеную собаку с порванным поводком, которую теперь не поймать и не приструнить. почти смеется — в конце концов, остается только усыпить, так ведь? рене бы сказала, что так будет милосерднее.

рене не злится, но лучше бы разозлилась, лучше бы наорала на него в ответ, но она только мягко улыбается и садится рядом с кевином на освободившееся место. эндрю только тогда обращает внимание на джостена, вскочившего с дивана, будто пружиной в жопу ударило, чтобы рене не пришлось сидеть рядом с ним.

это злит. миньярд представляет, как берет окурок от сигареты и тушит об это дурацкое лицо наивного чукотского юноши. хочется рычать.

тема вечера — ( все еще ) звонок офицера хиггинса, но на этот раз лисы, как они любят говорить, «заебались» и «никуда не отпустят без ответов на их вопросы». хочется взорваться и шрапнелью зацепить каждого, но какая-то часть эндрю понимает, что его поведение стало переходить все границы — а для него они итак слишком расширены. разговор доверили рене, как единственному укротителю этой бешеной псины, но когда даже она отсела подальше и немного осунулась, в гостиной взорвался гул возмущенных голосов. молчали только дэй с джостеном, и эндрю не знал, быть им благодарными или ебнуть их в первую очередь, когда терпение лопнет и он потянется за ножами.

закрыли рты. цедит эндрю, и на удивление комната затихает. он думает, что лучше бы они его не слушали: по ушам больно бьет завеса дождя за окном. пошли нахуй, все до единого. это не ваше ебаное дело, кто мне звонит и зачем. засуньте носы в свои любопытные задницы и пиздуйте нахуй отсюда, потому что — сюрприз-сюрприз — я нихуя не должен вам объяснять. давайте, бегите прятаться за юбочку ваймака, вы на большее нахуй и не способны.

эндрю—
что я блять сказал по поводу закрытого рта, уолкер?

он возненавидит себя за это через пятнадцать минут, когда пыль уляжется, но прежде, чем он хоть что-то успевает понять, он достает нож. прижимает рене к ближайшей стене и подставляет нож к ее горлу, давит, давит чуть сильнее, чем следовало. кто-то заламывает ему руку. эндрю долю секунды мечется зверем в клетке, поднимает взгляд на рене и видит кровь на ее шее. тонкую струю, с ней ничего страшного не случится, но ее глаза — ее глаза полны того же ужаса, какой он видит в зеркале каждое утро.

эндрю вылетает из гостиной, плечом отталкивая джостена у дверей.

на крыше еще хуже — шумно, мокро и мерзко, но миньярд садится на самый край, упираясь в карниз ногой, и зачем-то достает сигареты. как будто есть хоть один шанс нормально прикурить в такую погоду.

достает зажигалку. завороженно смотрит на огонь. подставляет его под ладонь, и в момент, когда становится невыносимо терпеть жар крохотного огонька, двери на крышу за его спиной открываются. огонь гаснет.