день был долгим, но больше того — тяжелым, одним из тех, в которые молишься всеми правдами и неправдами как можно скорее уснуть. эндрю чувствовал его на коже и под ней, чувствовал радиоактивные частицы, оставшиеся осадком на венах с тяжелого утра, и алмазную крошку, в которую стирался каждый новый час, продирающую кожу следами пройденных троп. день был долгим, невыносимым, душным, и миньярд не мог дождаться, когда наконец смоет его с себя — вместе со всеми случайными прикосновениями, дотошными взглядами и осуждающим молчанием, к которому он давным-давно бы должен привыкнуть.

у монстров тяжелых дней быть не должно, это они должны делать чужую жизнь сложнее, никак иначе, и дэн, наверное, посмеялась бы, пускай про себя и не вслух, узнав, с какой тяжестью в груди миньярд ковыляет к общим душевым кабинам; в ее самом детском представлении о нем нет ни квадратного сантиметра для мысли о том, что по его венам течет такая же кровь, как у нее. со стычки с ней день начался, ею же и закончился, и эндрю злился, комкая в руках какую-то бумажку, содранную с доски объявлений на первом этаже их общежития.

дэн бы удивилась, узнав, как сильно ее картина мира отличается от действительности. миньярд про себя ее не жалеет, зовет ограниченной дурой, но на большее и не рассчитывает — и даже хорошо, наверное, что глянув сейчас на него, никто бы и не заметил разницы. в этом, собственно, был весь смысл: чтобы никто и никогда, как бы ни всматривался и что бы о себе ни думал, не догадался, что происходит за безжизненными ореховыми глазами.

эндрю колотит по стене клюшкой, доползая до своего коридора, и встречает аарона с никки холодным, ничего не выражающим взглядом, который может одновременно означать миллиард вещей для того, кто не знает, как его считать. аарон до сих пор не научился, зато хэммик знает наверняка и тянет близнеца за рукав, обходя эндрю по дуге.

удар клюшкой — не больше, чем предупреждение для всех на этаже, чтобы они заткнулись и вели себя тише, если планировали устраивать дебош, но парня забавляет, с каким испугом на долю секунды поворачивается ручка чьей-то двери. отрадно, что никто не догадался высунуть носа в коридор — остались бы без носа.

день был долгим, вязким, по консистенции похожим на ебучий детский слайм, и все эти блестяшки и розовые пони, которые двенадцатилетние девочки туда добавляют, чтобы продавать в инстаграме, хотелось распихать разве что по чужим ебаным глоткам.

слишком много прикосновений, слишком много взглядов, слишком много внимания, которого он не хотел, и слишком толстый слой липкого пота с чужих пальцев, случайно касающихся плеч, рук и ребер. эндрю недалек от мысли, что скоро начнет отрезать за это по одному пальцу за каждое такое прикосновение. еще больше бесит только, что лисы очевидно знают, что трогать не стоит, но никогда не извиняются, если задели. миньярд бы, конечно, посоветовал им запихать их извинения в задницы, но так по крайней мере было бы хоть какое-то ощущение внимательности, которую он, каким бы монстром ни был в их глазах, проявляет к каждому их загону, потому что знает, насколько это важно.

долгим, тяжелым и мягким, как прогнивший банан, вот каким этот блядский день чувствовался сейчас. эндрю размяк где-то внутри, где-то под ребрами что-то подгнило, где-то глубоко внутри хотелось, чтобы на него кто-нибудь посмотрел не так испуганно и затравлено, как глянул никки, заслышав стук клюшки по стене.

хорошо, что это быстро проходит. что вариться в соку из жалости к себе, пробивающейся периодически, когда он с самим собой наедине, придется совсем недолго, потому что эндрю научился заталкивать ее глубоко в глотку до самого рвотного рефлекса, атрофированного у него, кажется, с годами охуительной практики.

миньярд рычит и гулким стуком плеча выбивает дверь в комнату. ту гудит петлями, но поддается, и парень закрывает ее ногой, игнорируя чей-то возмущенный стук в стену. кевин, конечно, здесь — где еще ему быть, если не здесь, торчать и пялиться в стену со своей культяпкой наперевес. стыдно признаться, что в каком-то смысле это делает день миньярда чуть лучше — мысль о том, что у кого-то он был таким же дерьмовым.

к кевину он мягче — сам не знает, почему, но в нем чувствуется что-то отдаленно знакомое. не его маниакальная страсть к дурацкой игре, конечно, в этом нет ничего знакомого, но возможно гиперфиксация на чем-то, похуй на чем, лишь бы не было так дерьмово. почему дерьмово дэю — эндрю не знает, но знать не обязательно, чтобы чувствовать, а он чувствует.

и замечает, конечно, потому что не слепой еблан, за которого, видно, кевин его держит, лежащий на кровати телефон, отблескивающий крохотным бликом из окна.

земля вызывает кевина. прием. совсем тут одурел в четырех стенах, да?

эндрю хочет звучать иронично, но по факту обеспокоен — смятые простыни, стеклянная крошка от разбитого телефона на полу, кевин, стоящий к двери спиной и очевидно пытающийся скрыть что-то, и голос его, подрагивающий совсем немного, совсем чуть-чуть на каком-то особом уровне, уловить который могут, наверное, только те, чей день был таким же тяжелым.

у кевина сбито дыхание и вздрагивает голос. неровно держатся плечи. подрагивают колени. миньярд кидает клюшку на пол и подлетает сзади, цепляет челюсти вместе так, что не разжать, и силой заставляет себя коснуться его и отодрать от подоконника.

эй. дэй, а ну очнись. кевин перепуган почему-то, дышит с трудом, и в глазах муть такая, что до дна не доберешься. эндрю знает только один хороший способ вытащить человека из панической атаки — поэтому бьет по лицу, не слишком сильно, но достаточно, чтобы заставить дэя задержать дыхание и привести его в чувство. хоть сколько-нибудь.

рассказывай. кто обидел и кому выписать пизды? ну?

эндрю ни о ком не заботится, эндрю — защищает, и для него эта принципиальная разница очевидна. то, что порой ее не видят другие, принимая его обещание не давать в обиду за искреннюю заботу, — не его ебаные проблемы, и озвучивание подобных совершенно, на взгляд миньярда, смехотворных выводов, карается обычно как минимум хлестким резким словцом, но обычно по высшей мере наказания — угрозой и упирающимся в живот лезвием.

эндрю очевидны вещи, которых почему-то не понимают сторонники гуманного подхода, откуда-то имеющиеся даже среди лисов: если ты заботишься — это тебя самого убьет. если переживаешь о ком-то, искренне волнуешься, беспокоишься и мучаешься, это ставит тебя под удар, это тебя самого делает слишком легкой мишенью для любого, кто захочет сделать больно.

а они, блять, лисы пальметто — они лучше всех остальных знают, что такое боль.

если хоть одна живая душа знает, что тебе не все равно, ты уязвим. миньярд до полусмерти боится оказаться вне своего положения силы еще хоть раз в жизни — хватило слишком многих раз до этого, чтобы понять, что это не его. положение, в котором от него ничего не зависит, в котором остается только кусать локти, херачить по железным прутьям постели окровавленными костяшками и разве что молиться, — совершенно точно не его.
эндрю не готов оказаться в нем еще раз, не сейчас, и не будет готов наверное никогда в жизни, и поэтому строит стены — одну за другой, сначала из камня, затем из железа, затем — учится обрабатывать бронзу и кроет их новыми и новыми слоями, пока не почувствует себя в безопасности.

в этом принципиальная разница между заботиться и защищать — в стенах. обещание никогда и никому не дать навредить другому — это еще одна стена, еще один кирпич, еще один камень, жалкие попытки в мощную оборону, лучников и ядра из пушек; обещание защитить ни к чему не обязывает. забота — это о том, чтобы держать за руку, когда человека напротив кроет и душит его же демонами, о том, чтобы помогать дышать, когда паническая атака высасывает кислород из комнаты, о том, чтобы бежать от двери к подоконнику, как только понимаешь, что что-то, блять, не так.

эндрю ни о ком не заботится, эндрю закусывает щеку изнутри и заставляет себя повторить это примерно тысячу раз прежде, чем понимает: его рука, непривычная до таких касаний к чужой коже, лежит на спине кевина, и его голос тише, легче, осторожнее, чем обычно. ни о ком, кроме, возможно, кевина дэя.

на него смотреть тяжело — так _ясно_, что с ним нихера не все в порядке, как божий гребаный день, и эндрю впивается ногтями себе в руку там, где дэй не заметит, чтобы не проваливаться в это состояние вместе с ним. слишком знакомыми кажутся паника, страх, сковавший его по рукам и ногам, нехватка кислорода и беспомощные, никчемные попытки, проговаривая это вслух, убедить себя, что ничего страшного не случилось. миньярд почти пожимает плечами: ничего страшного, конечно, просто ты, кевин, боишься так, словно перед твоими глазами разверзся последний день помпейи.

они о таком с дэем не говорят — о личном. у них не принято делиться друг с другом секретами, играя в приставку или делая друг другу маникюр. дэй и миньярд — стоики, каких поискать, оба, и оба держатся за последние ошметки своих внутренних стержней из последних сил, белыми костяшками сжимая их и лопая вены напряжением, потому что оба знают, что если упадут — встать будет сложно, слишком сложно, и слишком велик будет соблазн просто остаться лежать.

именно поэтому, когда кевин падает на пол, собирая лопатками шершавое покрытие стены и головой ударяясь о подоконник, эндрю замирает — не потому, что не знает, что делать, но потому, что понятия не имел, что такое возможно. дэй, неспособный держать себя в руках, распадающийся на куски, едва подбирающий себя по полу и так отчаянно цепляющийся за свои же руки; дэй, которому больно _так сильно_, что он не может натянуть на лицо свою привычную улыбку и смахнуть это с экипировки для экси, будто все идет своим чередом.

мда. укоризненно шепчет миньярд, разочарованно выдыхая, глядя на кевина, как на конченого придурка; одно дело — пытаться врать самому себе, другое — врать ему. эндрю вдыхает воздуха в грудь уже, чтобы сказать дэю, что он совсем ничего не понимает, если продолжает лгать ему, но слышит, как кевин в зародыше задавливает тяжелый всхлип, и останавливается.

только для того, чтобы сесть рядом, колени подобрав к груди, и в бессильной злости выдохнуть: ебаный морияма.

он не знает наверняка, но догадывается, что рико для кевина — что-то вроде того, чем дрейк был для него. не обязательно в том же ключе, но той же ненависти, того же страха, той же жуткой паники, подбирающейся к низу живота, стоит только ему появиться в дверях. если он прав хотя бы на толику, это плохо. если прав больше, чем на толику, это пиздец как плохо. эндрю опускает плечи, отводит взгляд, цепляется за телефон кевина, валяющийся на черных простынях, и возвращает его обратно.

кевин. в голосе миньярда вдруг, будто из ниоткуда, рождается титаническое спокойствие. про себя он только и повторяет, что обещал защищать его, а не переживать, как мамочка, и не бегать вокруг него и его истерик, как курица с яйцом, и это возвращает в интонации то, почему кевин поверил ему с самого начала — непоколебимую уверенность. ты помнишь, что я обещал тебе, кевин?

кевин кивает сквозь совершенно непроходимые джунгли своей истерики, и миньярд, резко выдыхая, хватает его пальцами за подбородок, поднимая его голову и заставляя посмотреть на него.

нет, мне нужно, чтобы ты повторил это, кевин. слово в слово. что я тебе обещал, когда мы говорили о морияме? что я сказал тогда?

что никогда не дам ему навредить тебе, дэй, что скорее костьми лягу сам, но не позволю ему и на шаг приблизиться к тебе, если ты этого не захочешь. я обещал защищать тебя, кевин, ты помнишь?

мне нужно, чтобы ты повторил это столько раз, сколько тебе понадобится, чтобы смысл до тебя дошел. и посмотрел на меня очень, очень внимательно. ты ведь поверил мне тогда, раз остался здесь. вспомни, почему.

эндрю смотрит на кевина и какое-то время молчит, смотрит и не говорит ни слова, смотрит и не знает, блять, что вообще сказать — знает только, что ничего не поможет, что бы он сейчас ни говорил.

кевину не объяснишь сейчас, что это все в его голове, что опасность _пока что_ далека, нереальна и эфемерна, и что когда она придет, эндрю землю зубами грызть будет, но не даст ей постучаться в дверь их комнаты ; эндрю понимает — легче от этого не становится. кевину не объяснишь, что не произошло _ничего страшного_, потому что это для миньярда все это не страшно, а у дэя перед глазами разворачивается съемочная площадка хоррора, у него прямо под носом сбывается самый жуткий его кошмар ; эндрю понимает — просто ничего не может сделать сверх того, что уже делает.

это злит в каких-то совершенно немыслимых для вселенной масштабов. то, как бессилен он оказывается, когда дело доходит до того, что внутри у людей сидит жуткими сущностями с уродливыми голосами и грязными шепотками прямо в уши. то, что он обещает защитить, но не может.

эндрю понимает — он сам бы, наверное, сошел с ума от ужаса, объявись в его жизни вдруг не дай бог дрейк, но даже если и не он, то одного офицера хиггинса будет достаточно, чтобы миньярд курить начал в три раза больше обычного. появление рико для кевина — то же, сука, самое, эндрю понимает, сжимает ладони в кулаки и цепляет зубы так, что чувствует вкус крови на корне языка — горчащий и мерзкий.

он смотрит прямо, заглядывает в глаза, сколько бы дэй ни отводил их, но не находит слов; только тяжело выдыхает и протягивает вторую руку, чтобы сжать запястье кевина в ладонях.

отмывать с рук чужие прикосновения он будет потом железной мочалкой,
сейчас нужно сдавить свою панику и терпеть.

кевину нужна надежность, сила, гарант, что с ним ничего не произойдет — как эндрю может дать ему это, если не может и руки протянуть человеку? кевину нужно знать точно, наверняка знать, что эндрю в любой момент достанет нож и горло перережет от уха до уха, если надо будет, — как эндрю может сделать это, если боится человеческого тепла?

он смотрит прямо, злится и рычит внутри, но снаружи кремень, спокойный, как снежная лавина, не заботящаяся о попадающих под ноги путников, которым суждено остаться под снегом; он смотрит прямо и горит вулканом, но снаружи — мирный каньон под теплым солнцем, большой и сильный, неподвластный никаким ветрам.

остается, наверное, самое простое — эндрю усмехается почти истерически — убедить кевина в том, что рико морияма не больше, чем просто ветер.

рико морияма, парень думает про себя, из той же породы, что дрейк, из таких же слабых, истеричных, высокомерных трусов; рико морияма — не стоглавый вихрь, не разрушительная сила, но только грохот и шум, не больше того; рико морияма — человек, одно имя которого доводит кевина до панической, черт возьми, атаки.

миньярд не выдерживает и рычит вслух.

он кевина за подбородок хватает от злости. не на него, конечно, на морияму, на жизнь, на день этот ебаный, но это не отменяет того, как он это делает — резко и почти болезненно. и когда в глазах дэя, вздрогнувшего и тут же сжавшегося, проскальзывает тот же страх животный, какой миньярд помнит каждой клеточкой тела своего, ему кажется, что на голову падает потолок.

эндрю не всегда, может, был прав, но никогда не чувствовал за собой вины в том, что он делает ради своих; убить их с аароном мать было слишком просто, до полусмерти избить четверых крепких бугаев, доебавшихся до ники, было слишком легко, все, чего бы он ни делал, было _совсем не сложно_, потому что делалось ради них.

это — было глупо, опрометчиво и отвратительно. миньярд отдернул руку, как ошпаренный, и выпалил прости быстрее, чем успел сообразить, что делает. и под удивленным взглядом кевина, замершего на секунду в неверии, поднял голову, заглянул ему в глаза, поднял руки ладонями к нему, будто сдается в плен, и повторил это еще раз — медленно, ясно и четко, держа руки на виду.

мысль о том, что он только что, пускай на долю секунды, ненарочно, на тупых эмоциях, блять, заставил другого человека почувствовать себя так же, как чувствовал себя он сам, травила его изнутри. от себя подташнивало.

дэй. эндрю выдыхает устало, тираду кевина слушая внимательно, но делая вид, будто бы пропускает мимо ушей. его не должно волновать все это, это глупости, лишние сопли и эмоции, к которым он не имеет никакого отношения // его не должно волновать, что кевин себе там напридумывал, и даже страх его постоянный — тоже не должен, максимум — влить алкоголя в него побольше, чтобы усыпить нервную систему, да перекреститься // эндрю трет переносицу между пальцев и думает, что где-то свернул не туда, раз внутри что-то колотится трепещущей птицей, когда дэю так ебано.

давай повторим еще раз, если ты забыл. я обещал тебе, кевин. я не беру слов назад и никогда не нарушаю их, ты меня знаешь. так что я тебе пообещал?

миньярд с вызовом поднимает голову.

я обещал, что буду защищать тебя от воронов любой ценой. ты услышал меня? и если они захотят, как ты там сказал, забрать тебя, то это произойдет только через мой ебаный труп, ты понял? эндрю тормозит, чувствуя, что снова начинает злиться. вдыхает. выдыхает. смотрит в упор. меня не волнует, хочешь ты этого или нет, мы уже договорились, и этот договор расторгнуть нельзя. либо ты остаешься здесь _навсегда_, либо уходишь с ними, но для этого им придется меня убить. ничего меньше я не приемлю.

на кевина больно смотреть, но парень смотрит — чтобы смысл своих слов вдолбить глубже, еще глубже, видимо, раз необходимо.
ты не вещь, которую можно отдать поиграть и забрать назад. и не вложение, которое можно потребовать обратно. ты человек в первую очередь, все остальное — во вторую, и если ты сам однажды этого не поймешь, эндрю указывает вдруг на свою скулу, на место, где у кевина красуется черная двойка, тебя не перестанет так колошматить. это твое дело, конечно, хочешь трястись каждый раз, когда слышишь его имя, трясись себе на здоровье. миньярд пожимает плечами, думает, что он жуткий лицемер, раз не следует своим собственным советам и мурашками кроется от имени дрейка до сего самого дня, но. но с моими обещаниями не играйся. это не шутки, кевин. если я сказал, что защищу тебя, я это сделаю. успокоился?