с дазаем работать — сложно; чуя фыркает и выдает мори, что это все одно, что совсем себя не уважать. огая это волнует мало, но чуя и не рассчитывает на снисхождение — их поставили вместе по какой-то причине, пускай накахара не понимает и никогда наверное не поймет ее до конца, а привычки оспаривать приказы тех, кто выше тебя стоит и по званию, и по опыту, он не заимел — в отличие, конечно, от дражайшего партнера, которого приходится терпеть теперь почти круглыми сутками.

с дазаем работать — сложно, но жить с ним под одной крышей чуе еще сложнее.

и дело, быть может, даже не в осаму.

чуя устает, устает так, что хоть волком вой, и дома, оставляя шляпу артюра на полированной деревянной столешнице в прихожей их странного, странного дома, собирая в хвост отрастающие рыжие волосы и переодеваясь из привычного _вычурного_ в удобное домашнее, он хочет только спокойствия. он привык к зеленому чаю с мелиссой и мятой, заначкам хорошего вина, каким-то фильмам и фильмам, которые продолжаются по очень много маленьких фильмов, — дазай зовет это сериалами и говорит, что напарник совсем помешался на каких-то мыльных операх, а чуя не понимает, как опера может быть намыленной; привык к лучшей части этого сумасшедшего сотрудничества. к худшей — до сих пор не может.

чуя устает, а дома не может расслабиться по-настоящему ни на секунду — ни вечером, ни ночью, и ночью тем более. он может только делать вид, иногда даже убеждать себя, что он спокоен и расслаблен, но по первому же звуку подрываться проверять, все ли в порядке с его соседом.

партнер, напарник, сосед. еще больше чуя устал только от этого: от официоза, который в портовой мафии так обязателен. ему хочется называть осаму совсем иначе, и порой он не стесняется — зовет придурком, повышает голос, бьет, если достанет или если дазай не увернется; но порой — замолкает и заставляет себя молчать, чтобы не выдать своего о нем беспокойства. порой осаму дазай не придурок и не идиот, порой он — единственное важное, что есть у чуи, и об этом он предпочитает молчать.

накахара беспокоится о дазае _постоянно_ — каждую секунду своего дня, что бы ни делал и где бы ни был. однажды он уже видел, как жизнь утекает из него кровью по бледным, израненным рукам с зажившими белыми шрамами, но хуже того — из глаз его прямо через края ванной на белую рубашку чуи, и господи, он сойдет с ума, если еще раз увидит хоть что-то похожее.

дазай пытается убить себя с завидным постоянством, но теперь как-то иначе. теперь он как будто дожидается его специально, будто подстраивает время под себя, крутит и вертит его, как захочет, и чуя всегда успевает вовремя, чтобы не застать этой бесконечной усталости в глазах. там поселилось что-то еще, он видит, доставая его за шкирку из окна, вытаскивая из-под колес проезжающих мимо автомобилей и выдирая из его рук кружки с надписью «boss» и отбеливателем внутри.

он все еще смеется, все еще говорит, что однажды _точно убьет себя_, но что-то изменилось, и пускай накахара не понимает и никогда не поймет до конца, что именно, он готов цепляться за это столько, сколько будет нужно осаму, чтобы однажды наконец успокоиться.

жить с дазаем под одной крышей — практически пытка, но чуя не променял бы ее ни на что другое; ему думается, мори знает это, а если не знает наверняка, то чувствует в том, как чуя бросается дазаю на помощь, как смотрит и как рычит на него злобно, не так, как на остальных, но со злобой куда более выверенной и концентрированной. мори знает — это не просто отторжение, с каким накахара в мафии приживался, и не просто стандартная его манера поведения, в которой он исподлобья смотрит на всех и сквозь зубы со всеми говорит; это злость персонализированная, направленная на дазая и на дазая только, а значит — осаму важнее для него, чем вся остальная планета.

накахара бы, конечно, скажи ему это, рассмеялся бы, сказал бы, что свои влажные фантазии, господин огай, вы можете оставить при себе, но дело ведь совсем не в осаму. дело в нем.

он беспокоится о дазае так, как никогда и ни о ком. не спит ночами, вслушивается, едва дышит, чтобы услышать, когда он встанет со своей постели и решит вытворить что-нибудь безрассудное или опробовать новый способ самоубийства. он на волны дазая настроен, как хорошее радио, и даже обычное его дыхание от дыхания человека, который вот-вот попытается убить себя, он может отличить, если только прислушается.
и пусть с дазаем работать сложно, невозможно практически, это делает их идеальными напарниками.

он доверяет ему — стопроцентно, беспрекословно и безусловно, и когда дазай говорит идти и делать — накахара не думает дважды. и дело не в том, что он главнее, дело в том, что что бы ни случилось, он будет прав. осаму никогда не ошибается, даже если кажется, что все идет под откос, даже если мир вокруг них рушится, у дазая есть план, и он соберет его обратно по кусочкам. если ему нужно, чтобы чуя разрушил его лично — чуя разрушит.

он раньше никогда не снимал перчаток, и единственный приказ осаму, которого он ослушивался, — порча.

чуе страшно. он боится не очнуться однажды, боится, что тело его не выдержит силы, что есть в нем, боится захлебнуться собственной кровью и не выбраться из алого дыма внутри него; боится, что дазай не станет его останавливать. порча — это больно, панически страшно, жутко и тяжело, это все равно что дышать чистой гарью, все равно что бороться с прибоем, глотать соленую воду и не знать, какой глоток будет последним, все равно что отдать себя в руки самой смерти и ждать, что она смилостивится и не заберет тебя. накахара просто не был готов никогда к тому, чтобы вверить дазаю все, что он есть, и довериться ему слепо в надежде, что он спасет. у чуи не было гарантий, и осаму смеялся всегда, говорил, что никаких гарантий дать никогда и не сможет — и подсознательно, конечно, парень понимал, что он прав.

порча — это о доверии, которому неоткуда было взяться; о доверии, которое есть теперь, когда осаму доверяет ему так же, как просит довериться себе накахару. он убивает себя снова и снова, доверяя чуе свою жизнь, позволяя ему спасти себя. чуе кажется справедливым довериться ему в ответ.

поэтому, когда дазай в шутку бросает сквозь ухмылку свою обычную, что сейчас бы не помешало снять перчатки, чуя резко выдыхает и задирает подбородок, поднимая на партнера серьезный взгляд.
пообещай мне, что все обойдется, дазай.

почему сегодня да, чуя? — и голос дазая режет не хуже ножей, не хуже мечей и холодного оружия гин :: чуя не находит ответа ни на это, ни на удивленный взгляд осаму, приправленный какой-то совершенно очевидной, а оттого такой искусственной и концентрированно-химозной, как яркая газировка в стеклянных бутылках, бурлящая цветами неоновыми и неестественными, снисходительностью.

чуя в эту снисходительность не верит, не может поверить, потому что дазая знает — он никогда не делает вещи такими простыми и очевидными, и у каждого слова его, каждого жеста и каждого взгляда дно никогда не одно — даже десяток их мало для дазаевых планов, даже сотня — слишком мелко для него, слишком просто. чуя знает: все, что осаму говорит, имеет значений несколько. все, что он делает, делается не просто потому что дазаю так захотелось. каждый взгляд его, каждый поворот головы — не столько выверенный и отмеренный чашами и стаканами с делениями на миллиграммы, сколько продиктованный внутренней красной лентой, вокруг его внутренних органов повязанной, что ведет его всегда по дороге, известной только ему одному. накахара просто идет следом.

но голос дазая, когда он вдруг останавливается, усмехается и смотрит на него, как на _совершенного идиота_, как на конченого придурка, как на коперника смотрели, когда он говорил, что земля круглая, режет почему-то гораздо глубже, чем должен бы.

чуя — не дазай, чуя не может вот так, как он, чуя не понимает вещей так, как понимает осаму.

это дазай может просто взять и отряхнуться от всего, что ему говорят. это дазай понимает, как мир устроен, словно бы видит его рентгеновским зрением, наружу изнутри просматривая вещи, насквозь, как будто лазерами. это дазай, черт возьми, все и всегда знает наперед. накахара не такой: не такой совершенный, не такой наблюдательный, не такой непрошибаемый — и голосом осаму его прошибает.

чуя вздрагивает и застывает, держа указательный палец чуть съехавшей с руки левой перчатки большим и указательным пальцами правого. его глаза расширяются едва-едва, совсем ненадолго, но он тоже не лыком шит — тут же закрывает их и отводит взгляд, набрасывая усмешку такую же небрежную.

чуя не дазай, он не знает, прав ли, он только предполагает и делает все, что в его силах, чтобы держать мир в ладонях. разница между ними до того огромна и до того очевидна, что и слепец заметил бы. осаму берет реальность в ладони перебинтованные, и пускай она ранит его еще и еще, он вертит ее, словно кубик рубика, в тонких пальцах, переставляя местами людей, события и локации, чтобы все сложилось так, как нужно ему. чуя — живет в мире таком, какой он есть, и просто старается проснуться утром, чтобы дазай не погиб по собственной глупости сегодня.

но ему же не могло _привидеться_?

почему сегодня да, чуя? — и накахара замирает потухшим пламенем свечи на каждом алтаре рима, не находясь, что ответить. хочется спросить то же самое, но дазай так грубо и жестко называет его идиотом, что любое намерение умирает в зародыше. но ему не могло показаться. накахара не гениален, как напарник, но не глуп — иначе и дня бы не продержался в портовой мафии, иначе не выживал бы так долго, иначе не был бы, черт побери, самим собой ; и он тоже видит очень многое, пусть не все.

он видит, что дазай ждет его, когда проворачивает свои все более и более безбашенные в своей абсурдности попытки прикончить себя наконец. видит, что глаза осаму загораются ненадолго, когда чуя спасает его. видит, что дазай никогда не делает этого, никогда не пытается убить себя, если вдруг накахара не может помочь ему — не успеет вернуться вовремя, не услышит _ не узнает _ не поймет раньше, чем успеет случиться непоправимое. может, доверие — не совсем верное слово для описания этой нечеловеческой глупости, но совершенно точно именно то, чем она является: осаму вкладывает свою жизнь в его, чуи, дрожащие руки. и ждет раз за разом, что чуя придет и спасет. потому что хочет прожить еще немного — ради нездоровой привязанности к тому, как накахара вытаскивает его с того света снова, снова и снова.

голос дазая ранит всерьез и глубоко, но чуя учится у своего напарника лучшему; усмешку набрасывает быстро, жаль только, что взгляд осаму на нем был таким пристальным, что нет никакой возможности не заметить этой секундной заминки, да взгляд отводит тут же, чтобы не сталкиваться с дазаевым презрением.

но чуе больно.

он тянет на себя перчатку еще немного, тяжело выдыхая, думая, что он может умереть сегодня — а дазай, глупый, глупый осаму и не поймет, почему накахара так боялся. черт с ним самим, умирать, конечно, не хочется, но он вернется в красно-черную дымку, в пустоту, в которой сольется с той частью себя, большей частью, которой он так страшится. черт с ним — но если он умрет, осаму точно закончит начатое, потому что некому будет вверять свою жизнь на следующий день. чуя не знает, отчего так заботится о перебинтованном придурке, названным его напарником, но плечи опускает и выдыхает шумно, поднимая взгляд обратно на него.

закрой рот. он говорит вдруг грубо и хлестко, с лихвой выдавая, как сильно задели его слова осаму. он видит в осанке парня, в легкой перемене черт лица, что тот тоже все замечает в ту же секунду. когда ж ты уже наконец хотя бы себе признаешься, дазай?

в том, что хотел бы взаправду умереть, а не увидеть багровое беспокойство в глазах напротив — сделал бы это :: в том, что тебе нравится, как у меня руки дрожат, когда я держу тебя за грудки, выбиваю из рук отбеливатель, проверяю еду первым и не даю тебе прикасаться к ножам, ножницам и спичкам :: в том, что моя боль подстегивает тебя и держит здесь, потому что она означает лишь, что мне не все равно — а как давно кому-то было не все равно на твою жизнь, осаму дазай?

это не мое дело, впрочем. чуя лжет, снимая шляпу и сбрасывая на прибитую их ногами траву. мое дело — заботиться о том, чтобы ты не сдох. любыми возможными способами. ты так и не пообещал мне, что я буду в порядке, дазай. мне нужно обещание, что ты не дашь мне умереть.

потому что я никогда не дам умереть тебе.

чуе хочется фыркнуть и отвернуться, ебаный дазай, черт возьми, хуже любой порчи — от той хоть понятно, чего ждать, та хоть понятно, как убьет, а у этого семь(десят) пятниц на неделе, и каждая такая, в какую может случиться апокалипсис.

дазай хуже порчи, и эта мысль кажется такой ясной в момент, что внутри застывает что-то и мерзнет в снегах, чуя смотрит вниз на свои руки, на растянутые пальцы перчаток, и думает, что он совершенно точно сошел с ума, если правда собирается сделать это; но дазай он пуще всего, дазай выше, сильнее и жестче, дазаю в глаза заглянуть — и ты пропал.

дазай хуже всего, что чуя знает, хуже красной дымки внутри, хуже бессознательного, хуже пуль и кровавых ран, хуже даже ножа в спину от своих, и в этом, наверное, особенная любовь к нему — потому что и накахара чуя немногим лучше будет всего этого, потому что и чуя сам — хуже порчи: от той хоть понятно, чего ждать, а он вот стоит напротив своего напарника, которого клялся, будто ненавидит, и готовится доверить ему все, что имеет, потому что чудится ему, что дазай доверяет ему тоже.

VISIONS I VANDALIZE, COLD IN MY KINGDOM SIZE, FELL FOR THESE OCEAN EYES.
но ведь не чудится — чуя мотает головой, надеясь сбросить наваждение; он знает, что не чудится, это слепому очевидно, это ясно, как божий день, и то, что дазай ждет его всякий раз, когда пытается отнять у себя свою жизнь, значит больше, чем слова его глупые. не чудится, дазай только огрызается и силится сделать больно, чтобы оттолкнуть его, и накахара не может позволить себе поддаться на такую очевидную, смешную и жалкую манипуляцию — хочется фыркнуть и отвернуться, сказать осаму, что он умеет манипулировать лучше, но чуя молчит, глядя на перчатки в упор.

ему не могло такое показаться — он внимательный, чуткий, он спит едва ли по ночам, чтобы слышать, как открывается окно или дверь на балкон, как в кружку льется очередная химозная дрянь, как зажигаются спички или набирается ванная. такое не могло привидеться человеку, который повадки осаму дазая знает лучше, чем свои собственные, потому то своими собственными обзавестись не успел за то время, что был человеком; такое не могло показаться человеку, который по микрожесту дазая понимает, в каком тот настроении, и одного взгляда на бинты которому достаточно, чтобы понять, через сколько нужно напомнить ему о перевязке.

такое не могло показаться человеку, которому так хочется коснуться волос дазая не для того, чтобы за них отодрать его от открытого окна, стащив с подоконника, взять его за руки не для того, чтобы выдрать из них таблетки, посмотреть на него не для того, чтобы определить, может ли он выдохнуть спокойно и пару часов поспать.

хочется фыркнуть и отвернуться от себя самого. навязчивые голоса в голове говорят поднять голову, посмотреть на него так, как хочется, показать ему все, что накахара скрывает так тщательно и от него, и от себя, сказать ему все, что чуя не сможет, наверное, сказать и воздуху в одиночной камере, в которую превращается его спальня по ночам; приходится мотать головой яростнее, волосы метаются по плечам, чуя поднимает руки и бьет себя ладонями по щекам с размаху, чтобы сбить наваждение.

дазаю нельзя знать, дазаю ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя знать,
что чуя давным-давно пропал — и что глаза его дурные хуже любой бездны.

они с осаму — не про признания. но они с дазаем не про доверие, не про дружбу, не про любовь, не про отношения, не про поддержку, заботу и ласку, они с дазаем должны быть только про кровь, боль и раны, только про разорванные глотки и оторванные лица — а оно вон как вышло.

ебаный дазай, черт возьми, хуже любого проклятья — тут ни пользовательского соглашения при знакомстве, ни контракта какого-нибудь, в котором судьба прописала бы четко, что в обязанности накахары входит, а что нет. тут приходится наугад, ужимками, уловками, короткими выдохами, масками полного безразличия и спокойствия.

чуя забывает только, что какую маску ни надень, а глаза все равно видно.

сегодня пятницы, и накахара смеется в ответ на обещание осаму, потому что ничего другого не может сказать ему, ничего другого не может дать, кроме смешка. что это такое вообще — никогда? что значит пострадать? чуя так и не поднимает взгляда, убирает рыжие волосы с лица и присаживается на корточки, прячась в ладони на пару секунд — собраться с мыслями.
осаму дазай не дает таких обещаний, он никаких обещаний не дает, сколько бы чуя ни требовал; такое не могло показаться ему, не могло послышаться, и голоса в его голове не говорят тонами дазая, они кричат, не шепчут, и их тональности не дрожат на пути — но вот же, в воздухе трепещет еще, колышется на ветру. ты никогда не пострадаешь по моей вине — накахара жмет плечами и хохочет в голос.

такое обещание может значит вообще все, что угодно — и больше всего то, что осаму сделает ему так больно однажды, что он, может, не вытерпит. у дазая понятия страданий размытые и мутные, у него вообще все понятия такие, что черт ногу сломит разбираться, а решимости в голосе столько, что сомневаться не приходится — он выполнит, раз пообещал.

чуе хочется развернуться и наорать на него, как будто бы заранее сказать ему все, что он никогда не скажет потом — чтобы он не смел решать за него, как ему будет лучше, чтобы спросил его, блять, сначала, страдает он или нет, прежде чем уходить, а он однажды точно, совершенно точно уйдет, и накахара не сможет спасти его в этот раз.
но он молчит — сейчас бесполезно, да к тому слишком явно, слишком очевидно будет звучать подтон « я люблю тебя » в таких надрывах и криках, и чуя не может позволить  себе таким открытым быть прямо сейчас — не дазая боится, но монстра внутри себя, которому открываться еще опаснее, чем монстру снаружи.

не надо мне никаких никогда. только сегодня меня до дома доведи обязательно.

чуя выдыхает и встает резко, сжимает ладони в кулаки последний раз и резким движением стягивает перчатки — одну пальцами, другую зубами. пара секунд жалких уходит на то, чтобы почувствовать в волосах ветер, он закрывает глаза так, словно в последний раз жмурится, словно они больше никогда не увидят ни звезд, ни неба, ни ласковых рук дазая, становящихся лезвиями и жалами по пути к нему, спотыкающихся и израненных; а потом теряет себя в алом дыме, в запахе крови и химозных красных роз, в вязком море соленом и закатных акварельных подтеках.

только чувствует кровь, льющуюся из глаз и ноздрей на щеки и в рот, чувствует, как разрывается кожа, не в силах держать арахабаки внутри, и как тянутся мышцы, что вот-вот разорвутся. и крик свой, нечеловеческий, безумный, шальной слышит, не может остановиться, только рушит и громит все, что под руку попадется без разбора, и в груди разрывается сердце шрапнелью.

чуе больно, чуе кажется, что он вот-вот умрет здесь, и когда терпеть становится совсем невмоготу, его запястье перехватывает холодная рука дазая. сегодня пятницы, и накахара думает, что апокалипсис с ним давно случился, а он и не заметил.