нужно только коснуться поезда — и это кончится.

чуя поворачивает голову медленно, как в замедленной съемке, и глаза его голубые расширяются, вмещают в себя небосвод. дазай лежит на рельсах, привязав себя за руку к ним, подогнув ногу в колене и закинув вторую руку за голову, будто на клетчатом пледе в теплой траве наслаждается солнышком; глаза его прикрыты умиротворенно, чуя смотрит на него — и почти верит, что под ногами не жесткое железо шпал, что вокруг не строительные леса и заброшенные склады, а деревья и птицы, что дазай просто уснул в корнях травы, не больше.

чуя поворачивает голову медленно, как в замедленной съемке, отчаявшись развязать узел на веревке, приковавшей перебинтованную руку осаму к металлу, и глаза его расширяются, извергая лунные кратеры и черные дыры космоса — потому что на них, гудя и скрежеща тормозами, несется товарный поезд.

и господи, он измелет их в труху, если чуя не сделает хоть что-нибудь — и накахара, конечно, боится. он слышит, как дазай смеется, спокойно, холодно, когда чувствует сквозь бинты и плотную ткань его черного пальто, как дрожит рука напарника; и этот смех, прорываясь сквозь толщу поездного шума, приставляет к горлу накахары холодное лезвие выбора — либо он сдается прямо сейчас, спасает себя и теряет дазая под рельсами, либо он жертвует, возможно, многими жизнями, но вытаскивает осаму из-под поезда живым и невредимым.

мори огай воспитал его хорошо — чуя выбирает дазая. чуя всегда выбирает дазая. накахара щурится, смотрит на перепуганное лицо машиниста, издалека видное, и думает, что пускай он сдохнет, пускай он выпадет из кабины и расшибет голову, пускай его сердце разорвется от ужаса, ему все равно; если дазай выживет, ему все равно. пускай плачет его маленькая дочурка, пускай рыдает жена на его могиле, пускай ломаются судьбы — плевать.

потому что сознание предательски на ухо шепчет мокрыми губами, что под ноги чуе прилетит дазаево сердце, не метафорически, но совершенно по-настоящему, что его черную жилетку насквозь пропитает кровью осаму, что треск его костей будет сниться ему целую вечность спустя; и чуя выбирает дазая из тысяч времен и миллионов вариантов.

накахара жмурится и думает, что готов умереть тут сам, если так будет нужно. у них нет выбора: чуя должен коснуться летящего на них поезда и поднять его в воздух. нужно только коснуться поезда. нужно только коснуться поезда, чуя поворачивает голову и понимает, что это касание раздробит ему руку в крошки. если повезет, только руку.

но это кончится. второй рукой он отвяжет дазая, за ними придут, их увезут в медпункт, и накахара не позволит дазаю отойти от него ни на шаг, будет грозиться использовать порчу и уничтожить к чертовой матери город, но не даст ему отойти ни на сантиметр от него; и это кончится, когда его рука, вытянутая и дрожащая от напряжения, всего лишь коснется гигантского металлического зверя, гремящего колесами, ревущего тормозами и рычащего гортанно из кабины машиниста тяжелым гудком. чуя почти взрывается — какого ебаного черта он гудит, думает, они с дазаем не заметили его сраный поезд?

чуя старается на дазая не смотреть: его умиротворенность пугает похуже грохота и шума, накахара бы вцепился в его бледную, бинтованную шею, сжал бы кадык и выдрал вместе с голосовыми связками, схватил бы его за волосы и протащил бы его прекрасным, мягким лицом по щебенке железной дороги, собрал бы каждый гвоздь и осколок, торчащий из земли, выдавил бы глаза его, чтобы они больше никогда не увидели звезд, и лег бы рядом с ним в могилу, чтобы землей их присыпали вместе — и потому смотреть на осаму нельзя. это невыносимо, смотреть на него. никогда не было выносимо, и чуе кажется, что все это время он врал себе, когда глядел на него; что все это время осаму дазай был больной галлюцинацией и плодом его воспаленного воображения, но никак не живым человеком из плоти и крови.

накахара ненавидит его сейчас — для вещей, что он сделал бы с ним, не придумали еще слов, для боли, которую он заставил бы его испытать за каждую секунду этого ночного кошмара, еще не придумали шкалы. дазай поплатился бы за дрожь в руках чуи, за слезы по его щекам, немые и глупые, истерические, вырывающиеся кислотным дождем и оставляющие за собой неровные борозды, как от оспы, за свою дурацкую ухмылку и тихий смех. но платит пока только он — за то, что как бы сильно ни старался, искренне возненавидеть дазая так и не сумел. стоило бы, но не смог, ни после пыток, ни после предательства овец, ни после сотен попыток убить себя в его смену. и даже за эту, тысячную, миллионную, миллиардную, возненавидеть его искренне не выходит. все эти дурацкие картинки его над осаму расправы разлетаются по ветру пеплом соседней стройки, крапинками черными пороча ясно-голубое небо, и чуя устало отпускает руку дазая.

медленно поворачивает голову, вскидывает подбородок и напрягает вытянутую руку. поезд в двух метрах от него. в метре. в сантиметре. поезд касается его руки.

красное свечение его способности слепит, но не больше боли, выстрелившей в руку. накахара готов поклясться, что чувствует, как обмякает рука от кости до кости, как рвутся капилляры, и слышит треск, с котором кости отрываются друг от друга и крошатся. рука обвисает, превращаясь в бесполезную плеть на его плече. чуя падает на колени и вопит от боли, не сдержавшись; он не ждал ее такой жгучей, такой невыносимой. поезд поднимается в воздух, пролетает по инерции над их головами и тормозит. опускается на рельсы за их спинами. чуя не смотрит назад.

не смотрит на дазая, открывшего наконец глаза, явно не ожидавшего, что накахара способен на такое ради его гребаной жизни; не смотрит на машиниста, вылетающего из кабины и бегущего в их сторону, кричащего что-то нецензурное и вмиг, кажется, поседевшего; не смотрит на небо, лежащее в его единственной оставшейся в эксплуатации ладони. чуя сидит на коленях, к осаму спиной, посреди рельсов, глядит на безвольную руку, которой не может пошевелить, на кровь и кости, торчащие из локтя, и думает, что это кончилось. что он сделал бы это еще тысячу раз, чтобы услышать за спиной голос дазая.

молчать. шепчет накахара и разрывается слезами, вытирая их рукой, надеясь, что осаму не заметит — как наивно и глупо — дрожащих плеч его и коротких всхлипов. речь сквозь слезы выходит жалкой, чуя чувствует горячую жидкость из носа, не знает только, кровь это или сопли, и голос его спотыкается о слюну, вылетающую изо рта вместе с жутким скулежом и воем боли. какого черта, дазай?! ты доволен? это стоило того, а?